Преображенский собор, вид со стороны улицы Революции, 1935 г. Из записок заведующего Глазовским райфо Ивана Малыгина
ХИТРЫЙ КИТАЕЦ
Вспоминая о своей непростой работе на должности заведующего Глазовским районным финансовым отделом, Иван Малыгин писал так: «Бюджет на местном уровне приходилось наполнять, не брезгуя ничем. Еще теплилась частная торговля мелочами: иголки-булавки, кнопки, пуговицы, гребенки… В Глазове был лишь один частник-торговец, китаец по национальности. Спрашиваю как-то инспектора: он с налогом в расчете? Нет, отвечает, два месяца как не платит, а раньше платил регулярно. Не удрать ли намерен, думаю. Пригласили в райфо.
Китаец явился, попросил рассрочки в платеже, ссылаясь на отсутствие выручки. Когда же ему было отказано, торговец отдал в заклад паспорт: завтра принесу деньги, тогда и вернете.
Ни завтра, ни позже он не явился, зато через декаду из Москвы, из китайского посольства, пришло грозное послание, из которого явствовало: мы отняли у подданного чужого государства его иностранный паспорт, допустив тем самым произвол, и высказывалось предупреждение о могущих возникнуть в связи с этим инцидентом «сериозных последствиях»», – именно так гласило письмо. Мы по всем правилам посильного для нас дипломатического этикета ответили посольству: на документ иностранного подданного никто не посягал, он будет немедленно возвращен ему, как только им будет произведена уплата налога, как это положено по советским законам. На этом наш обмен нотами завершился, ибо паспорт оказался просроченным, китаец за ним, естественно, не вернулся. Плакала и его недоимка».
ДЕТИ КАПИТАНА ШМИДТА
Иван Павлович писал: «Деньги, как известно, магнит для определенного склада людей, не столько умеющих их зарабатывать, сколько желающих получать. Вот трется в райфо встрепанный рыжий человечек в мятом пальтишке, ушанке, из которой комьями лезет пакля, в сапогах только что не на босу ногу, с пронырливыми припухшими глазками. Рвется ко мне в кабинет, больше ни до кого не снисходит.
– Ехал поездом, прямо в купе обчистили! Унесли всю наличность, оставили только вот что, – он вываливает передо мною на стол кипу разных линялых и мятых бумажек. Тут и квитанции об оплате ночлега в гостинице, и билеты за проезд в невесть каком транспорте, клочки с номерами телефонов, аптекарские рецепты, а на самом видном месте – справка из психолечебницы, где утверждается, что больной не выносит, когда ему прекословят, и впадает в буйство. Начертана справка каракулями, специфика заболевания намеренно подчеркнута, печать явно домодельная. Ладно, и мы видали виды, гражданин душевнобольной, думаю…
– Что ж вам от меня желательно?
– Помогите материально, желательно! Рублей с полсотни: трое суток маковой росинки во рту не было!
– Постойте: украли у вас деньги сегодня ночью, а голодаете вы, сами сознались, трое суток. Не кругло тут у вас… Да и нет в бюджете статьи расходов на единовременную помощь. Документы вон вам оставили, а деньги взяли. Нет, решительно не кругло! Так что желаю здравствовать!
Сообразив, что дальнейший разговор – пустая потеря времени, визитер рассовывает по карманам бумажки и, не прощаясь, уходит. Но, глядишь, его уже другой подпирает: угрюмый, небритый, ободранный верзила, к тому же немой (точнее, притворяющийся таковым), он изъясняется исключительно жестами. С пятого на десятое начинаю понимать эти мычание и жестикуляцию. Вот документ, удостоверяющий, что он участник Гражданской войны. В подтверждение «немой» достает из-за пазухи потасканный старый номер журнала «Огонек» с помещенной там репродукцией картины, где Буденный принимает парад своей конницы. Рядом с командармом трое всадников лицом к зрителю, четвертый изображен со спины. Посетитель указывает на этого самого четвертого, затем тычет в грудь пальцем: вот он я самый и есть, ближайший соратник легендарного Семена Михайловича! Строит жалкую мину: вот до чего он, сподвижник великого военачальника, докатился, вынужден чуть ли не милостыню просить.
Ушел и этот мастер мимики с тем же, с чем пришел, – коллеги рассказывают, что в коридоре он обрел голос, выражаясь исключительно матом».
ЛОТЕРЕЯ
Согласно рассказу Малыгина: «Много других еще под разными личинами и разными легендами, но с одной целью: поживиться на дармовщинку, – перебывало в моем кабинете лгунов и вымогателей. Были и такие деятели, которых приходилось приводить в сознание, власть употребив.
Пробираясь в субботу по колхозному рынку, замечаю на бойком месте лотерею: азартные игроки вращают разноцветный диск, делают ставки, которые чаще текут в карман крупье – поворотливого толстяка с подвитыми усами и манерами трактирного зазывалы. Выигрыши и впрямь лакомые: пестрые игрушки, обувь, хорошие отрезы материи, одеколон – а вот выигравших что-то не видать. Добрая старая «фортунка» с жуликом, у которого разрешения на лотерею, разумеется, нет.
Предлагаю инспектору Королеву спровадить лотерейщика с рынка, иду поутру – он там. Приглашаю в райфо, он предъявляет разрешение, подписанное начальником Глазовского НКВД Шибаевым. Не тот адрес, думаю, и отвечаю: недействителен ваш документ, поскольку все частные лотереи запрещены федеральным законом.
– Безобразие! – возмущается толстяк. – Везде разрешали: в Свердловске, Перми и Кирове, а тут, в мелком городишке, запрещено! Вам что, НКВД не указ?
– Закон мне указ, – отвечаю, – да и вам тоже.
Начал лотерейщик давить на психику: закатывает глаза, замахивается бамбуковой тросточкой. Придвигаю я поближе тяжелые дубовые счеты, гляжу – присмирел, скроил жалобную мину:
– Хоть трое суток разрешите – дорогу оправдать!
– И часу не позволю, не положено! – вызываю участкового милиционера, прошу проследить, чтоб лотереи в городе и духу не было».
ИЗ ГЛАЗОВА – В ИЖЕВСК
По словам Ивана Павловича, власть в Глазовском районе в 1930-е годы менялась как перчатки: «Точнее, тасовали ее как колоду карт: ворон ворону глаз не выклюет. Признаться, это очень скверное, надоедливое занятие – постоянно приноравливаться к новому стилю работы, привычкам, требованиям руководителя, о котором почти наверняка знаешь: временщик…
Приедет, разругает на все корки, напутает, насоздает сутолоки и бессмысленного беспокойства, устроит ералаш – и со спокойной душой пускается в дальнейший номенклатурный путь! А приходится потом за ним чинить и штопать, заново воссоздавать все, что погублено или испорчено его самомнением, презрением к «мелочам», которые есть дело всей чьей-то жизни».
Терпение Малыгина постепенно подошло к концу, и в августе 1936 года он подает заявление об уходе со своего поста. 15-го августа он был освобожден от должности заведующего райфо по личной просьбе. В справке, выданной районным исполкомом на прощание Ивану Павловичу, было указано: «За все время работы в городе Глазове, т. е. с 20-го апреля 1929 года по 15-го августа 1936 года, тов. Малыгин ни в чем предосудительном замечен не был и никаким взысканиям не подвергался».
Малыгин писал: «По правде сказать, я без горечи прощался с Глазовом, получив наконец-то столь вожделенную «вольную», потому что понимал: передо мною – тупик. Хотелось проверить свои силы на чем-то более значительном, масштабном, полезном. Хотя не менее отчетливо сознавал я и то, что розами мой дальнейший путь финансиста тоже усыпан не будет. Жаль было только место, где прижился и притерпелся, потому что внутренние связи с людьми налаживаются долго и трудно, рвутся же – в один миг».
Вскоре после увольнения Малыгин получает телеграмму наркома финансов Удмуртии Прокопия Ершова с предложением явиться в Ижевск по части трудоустройства. По настоянию наркома Иван Павлович поступает в отдел налогов и сборов Минфина республики на должность старшего консультанта по планированию.
Со временем он становится начальником налогового отдела Министерства финансов Удмуртской АССР и награждается медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Как и на посту заместителя Глазовского райфо, на новой должности Ивана Малыгина вновь ждали многочисленные командировки во все концы Удмуртии, непростые взаимоотношения и конфликты с начальством. 12 марта 1957 года его настигает инфаркт. С трудом оправившись, Иван Павлович возвращается в Министерство финансов. В 1964 году, устав от постоянной реформаторской чехарды при Хрущеве, Малыгин, по достижении пенсионного возраста в 60 лет, уходит на покой.
Оказавшись на заслуженном отдыхе, Иван Павлович, не спеша, готовит свои воспоминания о детстве и юности, о пережитом в Глазове и Ижевске, написанные живым и образным языком. Уже после смерти Малыгина его книга в 1998 году будет издана в Ижевске под названием «Памяти долгие версты. Записки фининспектора».
Иван Малыгин писал в конце жизни: «И на пенсии нашлось для меня немало интересных занятий, которые не дали скучать. К тому же наконец-то у меня появилась возможность тесно пообщаться с природой, к которой с детства по самые зрелые годы тянуло меня с неослабевающей силой. Близ земли начавший жизнь, я и предвечернее свое время с удовольствием посвятил земле, ее возделыванию, ее тайнам. Жизнь есть жизнь – до самого ее окончания. И надо дорожить ею до последнего «прости» ближним и родным, тогда не будет на ее закате ни страха, ни отчаяния».
Глеб КОЧИН
211